Лидия Графова о Викторе Берковском
Здравствуй, Витя!
Как хотелось бы начать именно с этих слов: «Здравствуй, Витя!». Я никогда не писала тебе писем, даже когда ты жил далеко, в Индии. Не писала, но много‑много лет подряд ты неотступно присутствовал в моих тревогах и радостях, а в последние годы — в утренних молитвах.
Ты был близким другом моего мужа Эдуарда со студенческих лет, то есть с тех пор, когда я вас обоих ещё не знала. Но как только Эдуард меня с тобой познакомил, у нас, согласись, возникли особые, можно сказать, лирически‑философские отношения. Ни с кем другим, только с тобой можно было, например, среди шумного застолья вдруг всерьёз заговорить о смысле жизни. Окружающие подшучивали над нами, но в каждую новогоднюю ночь (мы часто встречали этот праздник вместе) неизменно всплывала эта тема. В детстве у меня был обычай в преддверии Нового года записывать в дневник главные события, отмечать свои недостатки, загадывать заветные желания. Так вот, получается, что ты, Витя, как бы заменил мне дневник, стал своего рода исповедником. Ты очень хорошо умел не только слушать, но и слышать, отзываться по существу.
Ты был одним из тех редких в наше время людей, которым всё в жизни интересно. Пока не заболели ноги, тебя было очень легко подбить на любое путешествие. «Поедем в Ясную Поляну?» — «А что? Хоть завтра». И без устали мог целый день крутить баранку и рассказывать всю дорогу замечательные истории. Путешествовать с тобой было весело. И надёжно.
А вообще‑то ты всегда казался мне морским капитаном. Может быть, капитаном парусника. Или даже пиратской шхуны. «Пьём за яростных, за непокорных, за презревших грошевой уют...». Никогда, к сожалению, не была с тобой на море, но твои фотографии в тельняшке (кажется, с Тихого океана) подтверждают справедливость моего ощущения. Ну, вылитый морской волк.
Так здравствуй же, друг мой Витя! Мне так не хватает тебя на земле. Так виню себя, что редко виделись, когда ты был здесь. И даже по телефону говорили реже, чем требовалось душе. А теперь пытаюсь наверстать упущенное — слушаю по утрам твои песни. Ты мне здорово помогаешь жить. Твои мелодии сопровождают порой целый день. Утешают, поднимают над суетой. Я часто отвечаю тебе. Ты слышишь?..
Помнишь, каждый раз, когда ты меня хвалил за мои правозащитные дела, я всегда спорила: ты своими песнями помогаешь людям гораздо больше. Помнишь, порой я даже жаловалась тебе, что мои статьи про трагедию мигрантов уже никто, кажется, не читает, а вот твои песни...
Действительно, в тебе была такая мощь — ты мог одарить оптимизмом, обогреть, сделать добрее и отзывчивее сразу несколько тысяч человек в огромном концертном зале. Знатоки отмечали твою уникальную мелодичность, а ты кокетливо отвечал, что никогда не учился музыке и знаешь всего несколько нот, а сочиняешь свои песни по наитию. Это «наитие», наверное, и есть главная магия твоего самобытного таланта. Дар — от слова «дарить», «давать». Тебе, конечно же, было много дано свыше, но ты не стал закапывать свой талант в землю, как в известной евангельской притче. Ты самоотверженно проникал всё глубже и глубже — «во всём мне хочется дойти до самой сути...».
Не знаю, как варят сталь, но ты не случайно попал в свой Институт стали и сплавов. И вполне закономерно проработал там всю жизнь. И стал профессором кафедры с очень подходящим (для тебя) символическим названием: «кафедра пластической деформации специальных сплавов». Это ж надо, чтобы так всё совпало с музыкой: тут и пластика, и деформация, и сплавы. Было бы несправедливо сказать, что ты просто находил прекрасные чужие стихи и сочинял к ним музыку. Нет, ты сначала докапывался до скрытых духовных глубин стиха, потом пластично деформировал слова в мелодию, и наконец, уже помимо твоих усилий («по наитию») рождались драгоценные сплавы.
В твоём творчестве, увы, не было моцартовской лёгкости. Твои мелодии — результат упорного труда, до пота. Подумать только: некоторые из них отшлифовывались по нескольку лет. Ты искал, мучался над каждым аккордом. И мучил друзей своими сомнениями. Но это была высокая ответственность композитора перед поэтом. Сам ты стихов не писал, твоё особое место среди бардов определяется тем, что он осмелился озвучивать самых лучших поэтов. Хитрый такой? А ведь кажется простодушным. Нет, не было в тебе ни на грош хитрости или прагматизма, просто ты был очарованным странником в мире высокой поэзии.
И вот ещё что хочу сказать тебе, друг мой. Теперь, глядя на твои искания‑терзания издали, я поняла вдруг, что ты — типичный герой очерков, которые довелось мне писать в юности в «Комсомольской правде» под наивной рубрикой «Хочешь стать лучше?». Ты — хотел. Неустанно, по‑мальчишески старался сделать себя умнее, тоньше, образованней. Хотя надо честно признать, что большим знатоком поэзии, да и вообще литературы, ты не был. То и дело спрашивал у других, много читающих: «Что выбрать для песни?». Но из предложенного выбирал безошибочно своё. Всегда чувствовал, сможешь ли дотянуться душой до этих поэтических строк. Иногда — отступал. Например, к Пушкину и Пастернаку приблизиться не решился.
Ну и что ж, что ты долго искал свои дивные мелодии? Главное ведь в том, что всё это время, пока искал, ты жил высотой и глубиной чувств, заложенных в поэтическом коде.
Прощаясь с тобой, драгоценный наш Виктор Семёнович, многие повторяли, что ты — счастливый человек. Конечно. Это чистая правда. Все твои мечты исполнились. Мне не дано понять, какую поэзию находил ты в теориях своих стальных сплавов, но факт налицо: припаялся ты к ним накрепко. Когда уже стал болеть, и мы, волнуясь за тебя, умоляли: «Брось институт, береги силы для сцены!» — ты был непоколебим. Теперь понимаю, почему. На похоронах это до конца поняла — увидела. Как тебя там любили, как провожали всем студенческим братством. Очевидно, твой институт был для тебя как малая родина, которую невыносимо больно покинуть. К тому же живёт на этом острове в центре Москвы вечно молодой, азартный народ. Студенты всё обновлялись, ты всегда был в окружении молодых, и это не позволяло стареть.
И ещё тебе здорово повезло с ректором. Этот скромный человек со сказочной фамилией Карабасов оказался тонким знатоком поэзии. И как он тебя, оказывается, ценил! Будто родного сына провожал.
Да тебя, Витя, вся Москва, вся Россия любила и любит. Но раз уж заговорила о твоих похоронах, не могу не сказать, что таких красивых похорон, как у тебя, никогда не видала. Да, именно красивым было прощание с тобой, от начала и до конца. В актовом зале института стоял гроб, утопающий в цветах. И звучали твои песни, весёлые, светлые, утверждающие, что ты не умер, а просто ушёл от нас в лучший мир. Освободился, сбросив оболочку бренного тела, которое так досаждало тебе в последние месяцы.
А потом гроб стоял под навесом посреди просторной зелёной поляны, обрамлённой высокими соснами. Совсем не кладбищенский пейзаж. Неожиданно начал накрапывать мелкий дождь, будто небо плакало по тебе, а люди уже перестали плакать. Было торжественно, как в храме. Все осознавали, что уходишь ты в красоту и жалеть тебя грешно и неуместно. Высвободившийся дух так явно парил над нами, сливался с окружающей гармонией, что за тебя можно было только радоваться. И — молиться.
Бог, конечно, всегда любил тебя. Иначе не послал бы тебе уже здесь, на земле, твоего ангела‑хранителя, твою Маргариту. Это было почти четверть века назад, а помню, как сейчас, тот волнующий миг, когда ты привёл её в наш дом. Привёл, не предупредив, на встречу Нового года. И вот стоит в коридоре миловидная девушка в белой шубке, настоящая Снегурочка, смущённо переминается с ноги на ногу, будто не знает, примут ли её здесь или придётся уйти, не раздеваясь. И мы тоже стоим в недоумении: ждали‑то тебя с Дианой. Слава Богу, с нею, с Дианой, удалось потом сохранить добрые отношения.
Твою Маргариту‑Масю‑Масеньку мы полюбили сразу. Её невозможно не полюбить. И ты часто вспоминал, что наш дом был первым, куда ты осмелился её привести. Эта юная женщина стала тебе не только женой, но и заботливой матерью. Чем более знаменитым ты становился, тем больше уставал и тем чаще давал волю своим капризам, она же так легко, так терпеливо всё это сносила, и не помню случая, чтобы вы когда‑то ссорились. А когда начались твои операции в больнице, Маргарита и впрямь по‑ангельски летала над тобой. И ни слова жалобы никто от неё не слышал.
Как здорово, Виктор Семёнович, что ты оставил нам такое богатое наследство. Целую фонотеку лучших песен двадцатого века. И успел пропеть завещание — последний диск «Я строю замок на песке». Нет, вовсе не на песке —– твой замок стоит на твёрдом фундаменте любви и верности. Нечасто случается в жизни такая не тускнеющая любовь. Спасибо тебе за всё.
Лидия Графова, журналист, правозащитник
